|
ЛЕБЕДИН-70 ЛЕТ ТОМУ НАЗАД[1] Материалы к истории г. Лебедина (И. П. Рожевецкий) Верная общему мировому закону, по которому ничто созданное рукою человека не остается неизменным, так и внешняя жизнь Лебедина за какие-нибудь 70 лет изменилась до неузнаваемости: утратилось и отжило старое, возникло и приобрелось новое. Я, например, помню Лебедин с 1860 г. прошлого века, когда он был далеко не таким, каким он теперь (1929 г.) Припоминая в настоящее время внешность Лебедина начала 60-х гг. прошлого (XIX) века, можно сказать, что, по соломенным крышам построек даже в центральных частях города, он представлял «соломенный» город, и потому часто возникавшие тогда в нем пожары уничтожали не один-два дома, а пожирали целые кварталы. Да и немудрено, если вспомнить, что кирпичных под железом домов почти не было, а деревянные исключительно крылись соломой. Сейчас я могу по памяти перечислить тех владельцев и учреждения, дома коих были кирпичной кладки и с железными крышами. Так: 1-е, дом Николая Петровича Галкина (во дворе РИКа), где с 1897 по 1913 г. помещалось (до постройки большой здания) Лебединская Уездная Земская Управа. Дом этот существует до сего времени. 2-е, Большое Лебединское уездное училище (напротив РИКа) к которому, при преобразованье его в 1901–1902 гг. в городское или в высшее 4-классное начальное училище, – сделана были пристройка с правой стороны основного здания (старого) до угла, 3-е. Три дома, рядом с уездным училищем, бывшее под железом и принадлежащее Федору Прохоровичу Ильченку, из них два деревянные уничтожены, а третий каменный в глубине усадьбы существует и теперь на этой усадьбе устроен летний театр и имени Петровского парк. В конце же 60-х гг. в этих домах помещена была открытая тогда Лебединским Земством женская прогимназия. 4. дом каменный купчихи Глобиной, где были комнаты для приезжих и при нем постоялый двор. Усадьба это досталась умершему торговцу Александру Федоровичу Юркову, выстроившему на углу, на месте старого, большой двухэтажный дом, в котором помещаются детский диспансер (1929 г.). 5. Дом купца Гильченка по Трехсвяттельской улице; дом этот цел поныне и принадлежит гр-ке Якушевской (на Труфанке). Гильченко в 40-50-х гг. состоял «Градским головой». 6. Дом умершего в 1928 г. купца Антона Ильича Долженко. (дом с принадлежавшим доктору Зильбернику домом). Домик этот в прежнем виде стоит и теперь, а в середине 60-х гг. (1866–1867 г.) в нем помещалась канцелярия предводителя дворянства, Михайловского помещика Капниста. За смертью Долженка дом национализирован. 7. Дом, принадлежавший в 1860-х гг. купцу Гурмаженку, а затем перешедший к провизору Лебедеву, открывшему в нем долго существовавшую вольную аптеку; после смерти Лебедева дом куплен торговцем Большенком, а теперь также национализирован. 8. Угольный дом на Базарной площади, принадлежавший бывшему в 60-х гг. Городскому голове Иване Ефимовичу Снесареву. В этом доме помещалась до 1927 г. Лебединская почтово-телеграфная контора. 9. Дом, священника Максима Залесского, на углу против Троицкого садика, по дороге на Михайловку. Бывший тогда каменный дом разобран и на его месте поставлен ныне существующий деревянный. В прежнем каменном доме в 1859 г. «гостював» у Залесского наш незабвенный поэт Тарас Григорьевич Шевченко. ГЛАВНЫЕ ПЛОЩАДИ БАЗАРНАЯ Базарная площадь до 1868 г., после бывшего в 1853 г. большого пожара, когда – по выражению старожилов – горів город, застроена была убогими и безобразно расположенными деревянными лавчонками, но в 1868 г. лавки эти были сняты и на место их на средства тогдашнего купечества построены ряды каменных лавок существующих до настоящего времени и называвшихся тогда «гостиный ряд». К этому же времени относится сооружение Вознесенской и Покоровской церквей. Вспоминая состояние в то отделанное время базарной площади, надо подчеркнуть, что площадь эта во время осенней и весенней распутиц представляла поистине «зловонную клоаку», грязь была сказочная, грязь эта, доходя до ступиц воза, совершенно пресекала возможность передвижения, и приезжавшие на базар селяне, попадая с своими возами и лошадьми в наполненные густой грязью выбоины и ямы, вынуждены были спасать падающих в эти выбоины лошадей и волов при помощи вожжей и бечевок, а разломанные и застрявшие тут возы торчали, бывало, по целым неделям в «базарной» грязи. О мостовых же или о тротуарах в ту пору не было и помина. МАЙДАНСКАЯ ПЛОЩАДЬ В 1876 г. площадь эта по инициативе и настоянию бывшего тогда в Лебедине уездного исправника Ивана Николаевича Писаревского, – это был тип грубого и нахального «бурбона», любимого по самым ничтожным поводам сажать под арест при полиции, на хлеб и на воду, волостных старшин и писарей и оставившего в памяти последних «доброе слово» – да, так вот по указанию этого Писаревского площадь была засажена под парк. Хотя парк этот пышно разросся, но вследствие болотистого характера местности в нем, даже в самую жаркую пору лета, царила сырость, что, разумеется, не могло не влиять на посещаемость его публикой, которая туда и не заглядывала. В конце концов, сад этот в 1902 г., как совершено бесполезный, вырублен. На этой площади до 1876 г. собирались все Лебединские ярмарки, а в весеннее и летнее время она служила «плацом» для учений квартировавших в Лебедине после Крымской войны, Брянского и Севского, 9-й дивизии, пехотных полков. Эти учения и смотры привлекали массы зрителей, и главным образом, военной музыкой, игравшей на полковых смотрах. ТРОИЦКАЯ ПЛОЩАДЬ Площадь эта засажена парком также в 1876 г. и таким образом, Троицкий садик насчитывает на своем веку более 50 лет, а до указанного времени площадь эта фигурировавшей на ней часовней была совершенно пуста. На ней, как и на Майданской площади, в первой половине лета происходили ученья находившегося тогда постоянно в Лебедине гарнизонного батальона, – в старину это был особый род войска, обслуживавший внутреннюю охрану и на войну никогда не посылался, – за что Лебединские обыватели солдат этого батальона дразнили «штакунами», приводя этих воинов таким прозвищем в чрезвычайное раздражение и злость. УЛИЦЫ Названия улиц, например, «Сумская», «Ахтырская», «Трехсвятительская» и т.п. зарегистрированы формально, т.е. прибиты соответствующими надписями досточки после введения «городового положения 1870 г.». Но самое то происхождение названий улиц как те: «Кобица», «Довгалевка» или «Любарская», «Безимовка» и так далее относится, по словам отошедших уже в вечность «стариков» – чуть ли не к эпохе первых поселенцев на реке Ольшанке, при царе Алексее Михайловиче, 1655–1656 гг., когда после присоединения Богданом Хмельницким Украины к Москве народ с правобережного Днепра и Польши хлынул на левобережье заселять богатую тогда всякими пустотами «слободскую Украину». Впрочем, название улиц – «Михайловская», «Сумская», «Ахтырская», «Тудимовская» и т.п. могло произойти от того, в какую именно сторону та или другая улица направлялась, т.е. если она вела на дорогу в Михайловку – получалась «Михайловская», на «Ахтырку» – «Ахтырская» и т.д. Такие же названия, как примерно, «Любарская», «Довгалевская», «Ламаховка» – по словам старожилов, – как это сейчас сказано раньше, произвели от фамилии или прозвищ тех первых поселенцев, которые при основании города здесь осели. А вот, интересно было знать, отчего произошло название «Замковая улица» или, как сокращенно говорят, – «Замок»? Оказывается, что в XVIII и в начале XIX века на Троицкой площади, там, где ныне расположен дом бывшего врача 4 участка Лебединского уезда Феодора Феодоровича Кремповского (умершего в 80-х гг.) и проданный наследниками последнего «баптистам», – стоял «тюремный замок», а отсюда то и произошло название улицы – «Замок», «Замковая плетина». Неуклюжее и полуразрушенное здание того «замка», проржавленною на нем красною крышею, я сам хорошо помню, когда в детском возрасте (в 1861–1862 гг.) по временам наезжал в Лебедин с отцом «базаровать». Здание это разобрано в 1866 г. Устные предания говорят, что в старину теперешняя Троицкая площадь в сторону Михайловской улицы представляла пустырь и окраину, где начальство той эпохи считало целесообразным постройку «замка», который, благодаря застройкам улицы, оказывался стоящим в черте города. ОСВЕЩЕНИЕ Керосиновое освещение главных улиц и базарной площади введено с 1881 г., а электрическое при городском голове Николае Алексеевиче Кононенко в 1910 г. Пожарную каланчу и пожарный обоз, до устройства их на теперешнем месте, я застал в начале 1860-х гг. на находящейся против парка Петровского усадьбе, рядом с РИКом. Усадьба эта принадлежала дворянке Костенковой, продавшей затем ее помещику Ковалевскому (бывшему члену земской Управы), а от вдовы последнего досталась учителю Городского высшего начального училище Захарченко (в настоящее время национализировано (1929 г.) БЫВШИЙ ЗАМКОВОЙ «СТАВ» Как известно старожилам, десятка два лет тому назад выше замкового поста залегал огромный став, определявшимся от нижней части реки, именуемой и теперь «Замковой плотиной». Плетина эта, будучи тогда не высоко поднятою по отношению к уровню ставка и гачена хворостом ежегодно весной заживалась водой и разрушалась настолько, что всякое сообщение или езда по ней прекращались, и живущим в Троицком приходе гражданам для того, чтобы побывать на базаре, надо было направляться на «Можне» и далее по Гребенниковой улице и мимо Вознесенской церкви, конечно такое путешествие в весеннюю распутицу не могло быть приятно не для Троицына это «удовольствие» являлось временным – эта верность поместить грязь «Можне» неделю-две. А вот состояние связи с базаром «Кобищи» и «Михайловщины» было во сто крат хуже и вот почему: соединяющей теперь Шевскую улицу с базарной стороной дамбы и моста в старину не было (против электрической станции) и, следовательно, как «Кобица» так и «Шевская улица» могли сообщаться с центральной частью города только через посредство «Можни», и омывал Шевскую и Петропавловскую улицы; он был достаточно глубок, с болотистыми трясинами и заросшими очеретом берегами и обилен рыбой и дичью. Принадлежа помещику Гладкову, ставок куплен был городской управой и в целях оздоровления города был совершено спущен, а на месте его стихийные силы весенних дождевых вод наносили с полей и огородов черноземной почвы (земли), способствуя возникновению на место ставка сенокосного луга и огородов. И все эти изменения произошли в какие-нибудь 25 лет, а что ж может быть через 300-500 лет? Да, об ожидающих во внешнем отношении Лебедин переменах теперь трудно пророчествовать, но что, в конце концов река Ольшанка будет застроена и иссякнет – в этом никакого сомнения быть не может. ХАТЫ В старину изб складывались из толстых сосновых пластин о прорезанных в стенах «хаты» четырьмя маленькими едва пропускавшими солнечный свет отверстиями для окон, причем самые окна продольных растворок, как это делают теперь, не имели, а нижняя часть оконца поднималась (поперечно) вверх и поддерживалась специально для того имевшейся палочкой. Внутреннее расположение было до чрезвычайности простое и незатейливое, так: 1-е холодные без потолка сени, 2-е, с левой стороны комора, где складывалась запасная и праздничная одежа и стояла «размалеванная» «квитка», «скрыня» с худобою и 3-е, дверь с правой стороны вела в «хату», т.е. комнату, – вот и все внутреннее устройство. Такого типа хату я осматривал на Кобище в 1927 г., в проулке, против восточной стены Воскресенской церкви хатка эта, вросшая от времени в землю, если она цела и теперь, действительно представляет собой интересный тип постройки прадедов наших. Такой постройке соответствовала и обстановка внутри: как только открывалась дверь в хату первое, что бросалось – это огромная, занимавшая четвертую часть площади пола, варистая печь, а в задней части последней, в простенке от глухой стены; устраивалась вверху «піч» для сушки зимой зерна, или где престарелые члены семи – дід и баб – отогревали свои старые кости; тут же рядом с варистой печкой; с левой стороны комнаты; под глухой (северной) стеной устраивался так называемый «піл» (по-русски полати) служивший общей для всей семьи кроватью, где всегда лежали подушки, рядна, разные постельные принадлежности, а то иногда тут же висели и «колыска» с «дитинкою»; от входных дверей, вдоль стены, до красного угла стояла узкая длинная «лавка» (скамья) для сиденья, такая же «лавка» шла под поперечной стеной «хаты», а перед ними «стіл для обіда». Напротив печи в углу красовался висячий шкафик для посуды с «горілкою» и проч., а внизу на лавци горшки и миски. В таких хатах кирпичных труб не могло быть и вместо их оставили сплетенные из хвороста и обмазанные глиной «Бондуры»: в этот заменявший трубу «бовдур» из печи проводился дымоход, при чем устройство его было настолько примитивно, что во время топки нередко искры показывались наружу, что, разумеется, не могло не вызывать частых и опустошительных пожаров, которые больше всего возникали на «Кобище», где описанного мною типа постройки были господствующими. Скажу несколько слов о внутреннем украшении стен «хаты» (т.е. комнаты), а украшения те были в большом ходу, благо, на базарных и на ярмарках нужного для украшения товара было сколько угодно и поставщиками его являлись то «офени», то книготорговли, то разъезжавшие по ярмаркам великорусские торговцы посудой, гармониями и т.п. Во-первых, главная красная стена и угол от множества развешанный на них образов и икон схожа была на небольшой иконостас с висячими перед ними (если «богато богів») двумя лампадками и с летающими, сделанными из цветной папиросной бумаги и привязанными на тоненькой ниточке к потолку, – голубями. И каких только святых тут не было: и «Троица», и «Всевидящее око», и «Иван воин», и «Георгий победоносец», поражающие оружием страшного «дракона» и для назидания и вразумления грешников тут же на особом видном месте стены «страшный суд», где имевших неосторожность попасть туда жарили на сковородках… Продольна же от порога к красному углу стена вся сплошь украшалась или завешена была лубочными батальонного содержания картинками: тут русский солдат под начальством фельдмаршалом князя Кутузова поражая отступавшего от Москвы в 1812 г. француза, там кавказский главнокомандующий князь Воронцов сечет Черкасов, в третьем месте старый солдат прощает француза, англичанина, турка и сардинца (коалиция 1855 г.) великолепным русским «грибом», приговаривая «Кушайте, друзья, будете Вы знать, как съели гриб у нас» (намек на II-месячную осаду Севастополя в 1854 и 1855 гг.). Такой же интерес проявлялся к изох./ Примечание: Символическое значение картины таково: солдат олицетворял Россию», гриб – Севастополь – крепость в войну 1854–1855 гг. и то, что стоявшие возле гриба – турку, французу, англичанину и сардинцу представлялось грызть его по микроскопическому кусочку, – символизировало те неимоверные трудности, которые, которые неприятели встретили во время осады 11-месячной города, когда каждый взятый ими шаг подступа к «Малахову кургану» (т.е. к крепости) окупался ценою потери сотен и тысяч человеческих жизней. На изображающей всех государей Европы картине, где не забыты были ни «Римский» папа, «Пий IX», ни Турецкий Султан «Меджид», а появившиеся в 1866 г. портреты Осипа Ивановича Комисарова-Костромского раскупались нарасхват. Но кто такой Комисаров? – спросит читатель – это плотник, крестьян Костромской губернии, сезонный рабочий в тогдашнем Петербурге, спасший будто бы царя Александра II. О «подвиге» Комисарова в свое время рассказано, что 4 апреля 1866 г. в понедельник, на провода, в гулявшего в Летнем саду царя сделан выстрел Каракозовым, но что благодаря Комисарову, толкнувшему в момент выстрела руку стрелявшому, пуля прошла мимо цели и царь остался жив, так ли это было, или правительство спровоцировало случай в своих видах, – трудно сказать, одно только несомненно, что Осип Иванов и Елизавета Ивановна Комисаровы-Костромские тогда же возведены были в потомственное дворянство, а Осип Иванович и в камер юнкера, приставлены учителя и гувернантки для обучения грамоте и в довершение излитых на них сказочных «милостей» даже местожительство их было определено в Зимнем дворце»; словом, зажил Осип Иванович с царем по царски, а сколько было по этому поводу манифестаций и молебнов, колокольных звонов, крестных ходов, проповедей, речей – и не перечесть. Стрелявший в царя Каракозов – студент, друг известного нашего писателя-революционера Николая Гавриловича Чернышевского, находившегося тогда в ссылке в Сибири, должен был выполнить здание революционного Комитета, вот он и стрелял, но неудачно: его тогда же арестовали и, отданный в руки Муравьева-Виленского (бегемота – как назвала его истерия) через несколько дней следствия погиб. После сделанного мною отступления от описания строившихся в старину «хат», остается сказать, что и в области строительства жили, как и в других областях народной жизни, прогресс шагнул вперед далеко и далеко, когда каждый, не исключая бедняка, всеми силами стремится к обеспечению себя более просторным и удобным домом, могущим удовлетворить запросам современной, более культурной жизни. ОДЕЖДА Заметно, что бывшая прежде в обиходе одежда в настоящее время совершенно вышла из моды: так, например, нет бывших в старину в большом распространении белых бараньих тулупов и крытых сукном кожухов, исчезли носившиеся почетными мещанами, цеховыми и торговцами длиннополые до пяток – сукна не жалели – суконные или нанковые сюртуки и мужские из тонкого сукна халаты с широчайшими полами и воротником. Такие халаты, предназначаясь для летнего сезона, надевались в торжественных случаях: на пасху, на храм, в церковь, в гости и т.д., а теперь они, кажется, заменены пальтами и ченарками. Женский городской элемент одевался в те поры также чрезвычайно просто; в юбки из традиционных синих цветов недорогих ситцев, черкасиновые или другие дешевой материи кофты, верхней летней праздничной одежей для женщин и девушек являлись кумачовые синие с густыми на спине складками «халаты» с пелеринкой на шее и пришитыми к полам халата разноцветными яркими лентами, а кто богаче и состоятельнее, те такого фасона халаты шили шелковые и с более изящной отделкой, головным же убором для женщин (повязкой) и девиц служили простые или шелковые платки. Замечательно, что только что названные женские халаты, как и мужские совершенно исчезли и редчайший какой-нибудь экземпляр его найден разве в скрыне какой-нибудь чтящей старину ветхозаветной «бабусі». 60 лет назад резиновых калош в производстве не было, правда были колоши не только кожаные и носили их – офицера, чиновники и купечество, причем работа их в отношении красоты и изящества доведена была до замечательного совершенства, но с появлением на рынке резины производство кожаных калош прекратилось. Вообще в старину Лебединские граждане, даже состоятельные, одевались просто, также просто, и без франтовства, и молодежь одевалась, а теперь!.. Выйдите в праздничный день на Лебединский проспект, – Сумскую, – перед Вами море «барышень» и «кавалеристов» – и все это расфранчено и элегантно разодето. Как видим, внешняя культура на лицо, надо теперь направить и стремление к тому, чтобы внешней культуре соответствовала и «культура» внутренняя, в смысле, конечно, смягчения и облагорожения нравов. А еще проще была жизнь в деревне, где в начале 1860-х гг., то есть в близкое к крепостному праву время, когда мануфактура по дороговизне недоступна оказывалась для крестяьнства, – сырьевой для одежи материал имелся почти в каждом хозяйстве, так: «сіряк» и «овитку» шили из вяленного на мельнице из собственной шерсти сукна, «кожух» – из домашних овчин; «штаны вибийкови» и сорочки из своего холота; даже «жинки» и «молодцы», несмотря на свойственную им наклонность к нарядам одевались по старине и в будни носили «дерги», а в праздники «плахты» и «запаски». Я точно помню то время (1859–1865) когда женщины окружающих Лебедин сел исключительно одевали дерги и плахты, а теперь эту часть женского туалета не найдешь с огнем. Таким образом, в старину крестьянство одевалось в продукцию собственного хозяйства и с успехом обходилось без фабричной мануфактуры и если последнюю и покупали, то в виде недорогих синих кумачевых ситцев, «хусток» головных больших и «хусточек» маленьких для перевязки рук «бояр» на свадьбе, … Отмечу еще, что в старину молодые женщины и девицы носили «червоні чоботи» т.е. с голенищами из красного сафьяна, а теперь такой обуви что-то не видно. НАРОДНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ До открытия Земских Учреждений, т.е. до 1864 г. в Лебединском уезде народных сельских школ не существовало, если не считать имевшихся в то время школ в сс. Межриче и Ворожбе. Но эти школы обязаны были своим бытием тому обстоятельству, что население этих сел, числясь «государственными крестьянами», сыздавна состояло в прямом и непосредственном ведении Харьковской Палаты Государственных имуществ, которая, по имевшейся у ней тенденции, и старалась открывать и поддерживать школы для принадлежащих казне государственных крестьян, в помещичьих же селах во всем уезде никаких школ не было. Кроме этого, в Лебедине существовало 3-х классное уездное училище и при нем, в виде приготовительного класса, училище приходское, действовавшее по уставу 1828 г. Другое такого же типа училище имелось еще в заштатном городе Недригайлове. Упомяну тут же, что 1868 г. в Лебедине на средства только что возникшего Лебединского Земства открыто «училище для девочек», помещавшееся рядом с уездным училищем, в принадлежавших тогда Федору Прохоровичу Ильченку трех домах, там, где теперь летний театр и «Петровский» сад. Училище это по «Уставу 1871 г. и женских средних учебных заведениях», – переименовано в «Лебединскую женскую прогимназию» и первой начальницей ее была немка – Блюмель. По словам некоторых старожилов и имеющихся у меня письменных данных в 30–40-х гг. (XIX) века существовали еще школы в сс. Тернах и Михайловке, но ко времени освобождения крестьян от помещичьей власти, в 1861 г., школы были закрыты, – помещикам, … дарового крепостнического труда, было не до школ. Таким образом, в то время, вследствие недостатка школ, тех, кто хотел выучиться хотя бы церковной грамоте, – определялся на выучку к церковным причетникам-дьячкам и пономарям, которые будучи бедными, за непритязательное натуральное вознаграждение (за хлеб, сало) охотно брались обучать детей чтению церковной печати, и нужно сказать правду: многие учившиеся у таких своеобразных учителей «учні» выходили основательными «начотчиками» и знатоками церковного устава, служа в глазах родителей наилучшей аттестацией искусства такого рода «педагогов». Надо сказать еще и то, что так как средних учебных заведений – гимназий – в уездных городах тогда не существовало, а потребность хотя бы в элементарном образовании до некоторой степени удовлетворялась уездным училищем, предоставлявшим окончившим в нем курс права государственной службы, то неудивительно, что последнее всегда переполнялось детьми привилегированных классов – дворян, духовных, чиновников и купцов, а для мещан и крестьян было недоступно. Только после открытия в начале 1870-х гг. гимназий в Сумах и Ахтырке привилегированные элементы отхлынули, и уездное училище стало постепенно наполняться детьми «податных состояний». Не лишним будет сказать тут о дьячковом способе обучения грамоте, применявшемся, между прочим, и в «Межиричском приходском сельском училище». В означенную эпоху (в 1850-х гг.), во-первых, о звуковом способе обучения чтению не было никакого понятия и общераспространенный на этот предмет способ был «буквоскладательный», а во-вторых характер учебных книг состоял из книг церковных – «псалтыря», «часослова», «евангелия», на чтение которых и вырабатывался механизм чтения, при чем самой мучительной и ненавистной для тогдашних школьников книгой являлся «букварь», своими надстрочными «титлами» доводивших детей до состояния полной апатии и отупения. В чем же, примерно, заключался буквослагательный способ обучения? А вот в чем: каждый, посаженный ли у «дьячка» за столом или в училище за партой – школяр вооружался сделанной из вениковой нехворощи или гусиного пера «указкой» (без указки школяр – что косарь без косы), клали перед ним «грамотку-букварь» и указывая ему первую букву А рекомендовали назвать ее – «аз», Б – «буки», В – «веди», Г – «глаголь», Д – «добро», Ж – «живете» и т.д. После изучения таким способом азбучного алфавита, на что требовалось немало времени, приступали к изучению «складов» т.е. к слиянию согласных с гласными. Так, например, для того, чтобы сложить букву «б» с «а» требовалось произношение: буки аз – ба, веди аз – ва, глагол аз – га, добро аз – да, како аз – ка, люди аз – ла, мыслете аз – ма, наги аз – на, покой аз – па, ырцы аз – ра; слоги же с двумя согласными – «бра», «вра», «гра» или «брю», «врю», «грю», «бря», «вря», «гря» выговаривались: «буки-ырцы-аз» – «бра», «веди-ырцы-аз – вра», «глаголь-ырцы-аз – гра», «буки-ырцы-аз – бра», «веди-ырцы-у – вру», «глаголь-ырцы-у – гру» и т.д. За сим, когда учитель находил, что усвоение учеником «азбуки» и «складов достигнуто, – приступали к чтению церковно-славянских «божественных» слов под условными вверху знаками и называвшимися «титло», «словотитло», «добротитло», например, Ангел, Ангельский, Архангел, Архангельскиц, но печатались они сокращенно: Англ, Англский, Архнгельский, Бгъ, Хрстос, Два, читать же подобалось так: Аз-нам глаголь-люди-ер/титло/ – Ангел, слово Бог читалось: Буки-он-бо-глаголь-ер/ титло/ – Бог, или Христос: хер-ырцы-твердо-он-ер / слово титл/ – получалось Христос. Два – добро-веди-аз /титло/. Дева и т.д. Я живо помню, как бывало у многих школяров, при чтении этой галиматьи язык отказывался служить и они, обливаясь «кровавым потом» и тыкая «указкой», точно в бреду, болтали всякую несуразицу, сопровождавшуюся «щелчками» и «березовой кашей» тут же сидевшего и слушавшего «урок» «батюшки» (учителя). После только что приведенного легко понять, насколько в ту отдаленную эпоху «корень учения был горек» и сладкий плод его недосягаем для маленьких школьников. В дореформенных для государственных крестьян школах (в Межриче, например) занятия требовалось вести целый день – от 9 до 12 часов чтение, а после 2-х часового перерыва на обед занимались чистописанием и арифметикой, причем каждому ученику давалась изданная департаментом министерства народного просвещения в 20-30-х гг. (начала XIX века) пропись для копирования. Прописи те интересны тем, что текст каждой страницы их выражал религиозно-политическую мораль, которая, запечатлеваясь на всю жизнь в памяти учащихся, могла, по мнению сочинителей прописей, сделать учащееся юношество истинными верноподданными «царя и отечества». Вот несколько взятых для примера из старинной прописи образцов вразумительной морали: 1. Бойся Бога, повинуйся Царю и уважай начальника; «Служи Государю верою и правдою». 2. «От царя поставлено начальство, уважай и слушайся, что оно приказывает, даже если бы ты иногда и не смекнул за чем то, а не другое приказывается. Эта мораль предписывает, что если начальство велит убить отца и мать, то не рассуждай и делай то «что начальство приказывает».3. «Не завидуй ни старикам, ни сильным, ни богатым – им часто бывает грустнее и тяжелее чем бедняку». 4. «Истинный способ быть богатым состоит в уменьшении наших желаний». Эта мораль из курьезнейших: чем, дескать, ты беднее, чем меньше будешь предъявлять к жизни для удовлетворения своих насущных нужд и потребностей требований – тем с большей уверенностью будешь чувствовать себя богатым. 5. «Бедность бывает от праздности». Выходит, что крестьяне потому были бедны, что вели праздность. А помещик, много он работал…бедный…но я думал, что этих примеров вполне достаточно, чтобы видеть всю гнусность и подтасованность нравоучений, направленных, конечно, к тому, чтобы держать народ в умственном застое и невежество, на чем тогда деспотам и вековое рабство и строили свое господство. Какие же принимались педагогами меры воздействия на нравственность и успешность в учении учащихся? Вернейшим и самым радикальным средством исправления во всех случаях признавалась только розга, которая даже после уничтожения крепостного права, т.е. после 19 февраля 1861 г., как панацея и как исправительное средство, работала во всю, при чем пороли не только солдат, «свободных граждан» крестьян или школьников, но пороли и учащихся в привилегированных учебных заведениях – кадетских корпусах и гимназиях, несмотря на то, что в последних в те времена обучались исключительно дворяне[2]. Кроме розог, излюбленным у педагогов того времени орудием наказания служила линейка, которою избивали ладони учащихся до того, что они опухали и ученик в течении нескольких дней лишался способности владеть руками; другие учителя любили драть за уши и волосы и только редкие из них по своей относительной гуманности ограничивались оставлением «без обеда» или ставили с книжкой в руках на «колени», что считалось самым легким наказанием; впрочем «дьячки», занимавшиеся обучением церковно-славянской грамоте, и это наказание обращали в истязание, ставя школьников голыми коленами на «гречку». Для полноты только что сказанного добавлю, что в уездных 3-х классных училищах министерства народного просвещения, служивших рассадниками мелких уездных чиновников (почтово-казначейских, полицейских и т.п.), в каждом классе на двух противоположных стенах висели две доски – красная и черная, причем на первой начертано было: «За добронравие и прилежание к наукам ученики (такого то класса)» а на черной: «за худое поведение и ленность». Назначение этих досок заключалось в том, что получившие в течении месяца по всем предметам четверки и пятерки записывались на красную, несчастливцы же с «единицами» на черную доску, с отводом последних в «геенну огненную» (в комнату служителя), откуда в конце каждого месяца раздавались плач и скрежет зубов… И все это сопровождалось торжественным чтением в каждом классе «протокола» постановления Совета и присутствием всегда педагогического «ареопага». КАТ В одном месте воспоминаний этих я сказал, что крестьяне с Межирича считались крестьянами «государственными» и подчинялись Харьковской палате государственных имуществ, которая через посредство особых чиновников и управляла ими, причем на обязанности таких чиновников лежало не только наблюдение за правильностью обложения крестьян податями, своевременным взносом их в казну и утверждение в должностях лиц волостного управления и т.п., но они имели право при малейшей попытке крестьян к «бунту» или своевольно (скопищем или индивидуально) производить «экзекуции», для чего содержался специальный казенный «кат». Такой кат, по слышанным мною в 1864 г. в Межириче воспоминаниям одного глубокого старожила, носил красную косоворотку и лакированные ботфорты, лицо, изрытою оспою, выражало хищного зверя. Фигура неповоротливого медведя, в руках толстый ремонтный прут. При встрече с ним на улице крестьяне с подобострастием отвешивали поклоны, а детвора, увидя его с далека, пряталась в хлева и сараи. В 1860-х гг. память о «катах» держалась в Межириче настолько твердо, что слово «кат», войдя в лексикон бранных выражений, при острой и злой ругани соседней или членов семьи, можно было слышать в такой форме: «Ах ты кат!» сякой и перетакой «Ты сам кат!» растакой да такой. Рассказывали, что палачи эти, дравшие крестьян розгами и кнутами, установлены были с очень давнего времени с XVIII еще века, с эпохи «благочестивейших цариц-матушек!!!» Такие экзекуции по словам глубоких стариков, происходили на публичных площадях с барабанным боем и в присутствии экзекутора-чиновника. МЕДИЦИНА В эпоху крепостного права и даже в 1860-х гг. врачебная помощь населению города Лебедина, – а о селах и говорить нечего, – почти совершенно отсутствовала, так как врачей тогда в уездных городах, кроме казенного уездного «лекаря», не было, а те, что из года в год выходили из университетов, захолустных мест избегали и стремились оседать в крупных губернских центрах. Так и в Лебедине, как и во всех городах уездных того времени, единственным персонажем «медицины» являлся исторический тип – «уездный лекарь», но обязанности его заключались лишь в выездах в уезд для производства судебно-медицинских вскрытий трупов убитых, повесившихся и т.п., а до лечения «народа», до подачи ему в том смысле как мы теперь понимаем, медицинской помощи такому «лекарю» не было никакого дела. Вот таким «лекарем» в Лебедине, в течении продолжительного времени состоял известный каждому старожилу города – Филипп Михайлович Одарченко. Это – тип из портретной галереи Гоголевского «Ревизора»: маленькая, тощая, с голым как полено, покрытым париком головным черепом, фигура с выбритыми изрытом оспинками, сухим, морщинистым, тоненьким голоском – таков портрет «уездного лекаря». Филипп Михайлов Одарченко не только был «медик», но выйдя в отставку выдавал себя и за ученого «ветеринара»: когда в 1877 г. Лебединское Земство после ухода ветеринара Баварова поместило в газетах публикацию об освобожденном вакантном месте, то один из первых подавших на это место прошение кандидатов – несмотря на 75-летнюю свою дряхлость, – был Одарченко, но Управа, отнесясь иронически к его старческому притязанию, места того ему не дала; вообще же горожане к врачу этому доверия не питали, говоря с усмешкой, что «старый Одарченко лечит ромашкою та бузиною», або «клиорной трубкой, горчичником та мушкою». Но если Одарченко не оставил о себе никакой памяти о врачебно-медицинской деятельности зато по части архаической судебной юрисдикции и разных сутяжных дел – ему и книги в руки; ведя судебные бесконечные земельные тяжбы с городскими обывателями, имея знакомство и дружбу с «судебными канцелярскими крысами» – так дразнили в старину судейских чиновников – Ф.М. Одарченко в притязаниях своих на какое-либо право лесное или луговое угодье, аргументируя свое право излюбленной им фразой: «Это мое», «Это мое» – всегда оставался в выигрыше и таким образом, земелька доставалась ему[3]. Кроме уездного врача, в Лебедине состоял еще «подлекарь» – Никифор Павлович Матеенко, считавшийся помощником уездного лекаря, жил он, помню, по Петропавловской улице, на принадлежащей теперь (1929 г.) учительнице З.Д. Середенковой усадьбе. Из лечебных заведений в дореформенное время в Лебедине существовала «Лебединская градская больница», действовавшая по Городовому полю жению Екатерины II и подчинявшаяся приказу общественного Призрения»; такое в старые времена учреждение ведало больницами и богадельнями. Больницы с 1860-х гг. помещались в доме Боданского, там, где в предреволюционные годы был детский приют, в Троещине. Была в Лебедине и вольная аптека «Лебедева», на Трехсвятительской улице, кто же был в те отдаленное время врачом в больнице – не помню. Кроме лекаря Одарченка в Лебедине, о котором (т.е. Одарченка) я несколько распространился, в уезде были содержавшиеся помещиками свои домашние врачи, так: в с. Михайловке Баварско-подданный, доктор Бенно Иванович Панцер[4] (и помощник ему «подлекарь» Петр Федосеевич Рожевецкий, после Панцера д-р Рабус)[5]. Все эти медики содержались помещиком Иваненком и Капнистом. Затем в 1861 г. в с. Васильевке, у помещицы Бугаевской, оселся д-р Иван Андреевич Ромашкевич, приобретший впоследствии даже за пределами Харьковской губернии известность, как выдающийся терапевт, причем он считался особым казенным врачом, хотя работал на себя, а когда в 1864 г. учредилось Земство – Иван Андреевич назначен земским врачом 2-го участка и на должность врача 1-го участка в Лебедине приглашен был Михаил Валентинович Томашевский, по уходе которого в Харьков, земство пригласило д-ра Константина Александровича Зильберника, посвятившего всю свою 42-летнюю врачебную дея |
9 червня 2019
|
витяг з книги «Историко-статистическое описание Харьковской епархии» - Филарет (Гумилевский Д.Г.) Город Лебедин. При речках Ольшанке и Труханке, в 153 вер. от Харькова. Замечателен благочестивый обычай, исстари соблюдающийся Лебединскими церквами: — на озеро Лебедино за 2 версты от города, из храмов с иконами и хоругвями, а граждане с цеховыми значками, выходят для общественного моления, особенно во время бездождия и других бед. По переписи 1732 г. в г. Лебедине старшины и казаков 672,[1] подпомощников 3022, работников и подданных 308, духовных 135, а всего 1087 душ муж. пола. В сказках, поданных Лебединскими священниками в 1748 г. приходские дворы делились на два класса — на дворы казачьи и на дворы посполитые; число же показано следующее: при Георгиевской 18 казачьих, 54 посполитых, при Ильинской - 12 и 52, при Николаевской - 11 и 50, при Воскресенской 120 дворов. В последующее время видим такое число прихожан:
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
